Роман Анатолия Рясова «Три ада»

 

 Подлинная, самостоятельная жизнь книги начинается лишь после смерти автора...
Франц Кафка

Тоска околдовала меня, я больше не мог видеть торговцев и магазинов. Снова перечитывать книги не хотелось, запас записей иссяк, я прослушал десятки раз каждую из кассет, увы, но сколько их не вези с собой, все равно не хватит. Гробовая крышка гнетущего скрипела над раскалывающейся от боли головой. Где та черта, за которой кончается уединение и начинается одиночество? Скорее всего, ее не существует. Кровавые капли воспоминаний сочились из выжатой губки моей памяти. Я вспомнил о вчерашнем вечере, когда Люба затащила всех на дискотеку, и мне стало еще скучней. Турецкая танцевальная площадка вдвое омерзительней любой другой. Толпы предлагающих себя, сверкающих от пота самок извиваются в объятиях смазливых ухажеров, выставляющих напоказ свои волосатые торсы. Табачный дым разъедает глаза. Все происходило под двумя киловаттами синтезированных восточных мелодий и вспышками ежесекундно пронзающих воздух кислотных лучей. Неповторимая в своей пошлости музыка сопровождалась не менее убогим текстом. Я стою в крутом раздумье среди потных и мокрых рыл, священной злобой возвышаясь над скоплением мудил…

Вдруг, копаясь в вещах, я обнаружил рукопись, врученную мне старым суфием. Я уже совсем забыл о ней, даже не смог восстановить в памяти, как я убирал ее на дно сумки. Я настолько устал от безделья, что решил попробовать хотя бы посмотреть, что это. Текст не имел начала и конца, в середине также недоставало многих страниц, что-то было оборвано, кое-где слова было не разобрать, какая-то часть явно отсутствовала... Старику, видать, до мусорного бака было лень идти, – подумал я. Однако через некоторое время, несмотря на неразборчивость, я стал кое-что понимать. Благо у меня был словарь. Рукопись оказалась отрывками из чьего-то дневника, под датами располагались воспоминания и размышления автора... Записи начала века... Европейское летоисчисление... Не все было понятно, но я попытался сделать приблизительный перевод. В конце концов, это был лучший способ убить время, к тому же занятие очень увлекло меня. Работа оказалась непростой и заняла несколько дней, в течение которых я практически не выходил из номера.

 

ψ

(Даты перед первой записью не было.) 

...Целые дни провожу в доме. Кружевные решетки на окнах. Высокие стены каменного забора. Комнатные растения. Аквариумные рыбки. Птицы в клетках. Домашние животные. Прогулки во дворе. Крики торговцев за забором. Я не представляю, что творится извне этой стены. Я никогда не имел даже малейшего отблеска подобия права на нечто, отдаленно напоминающее тусклое и расплывчатое отражение иллюзии свободы.

 

19 января 1914 года

Отец, разумеется, скептически отнесся к моему желанию научиться играть на лютне. Музыка ему не нравится как явление. Цимбалы, тамбурины, лютни, флейты, дарабукки, по его мнению, – одурманивающий шум. Уличные певцы – синоним преступников. Они грязны, нестрижены, неприятны. Это не годится для благородного сэйеда. «Радость от занятия музыкой не может быть радостью истинной!» «В нашем роду не было и не должно быть музыкантов!» Он полагает глупой гордостью мое желание заниматься тем, что мне нравится. Хотя, честно говоря, ни у кого я не встречал такой беспредельной гордыни, как у него…

…Он удивительным образом совмещает в себе панисламизм и заискивание перед Европой. Мне-то понятно – он просто меняет маски… Иногда я не верю, что он правда мой отец.

Лет семь назад (да, мне тогда было семнадцать) он заставлял меня учить английский и французский. Мне были ненавистны эти занятия. До смерти не хотелось изучать языки народов, поглощающих и уничтожающих наши страны. Куда сильнее меня интересовал свой собственный язык, язык моих любимых философов, поэтов и писателей – Ибн аль-Хаджжаджа, Абу Нуваса, аль-Халиля, аль-Маарри, аль-Мутанабби, Ибн аль-Фарида, Ибн Сины, Ибн Араби, – всех тех, кого ныне позабыли, превратив в пережеванную выплюнутую жвачку…

Но сейчас я не жалею об этом. Я нашел способ, с помощью которого мне удалось раздобыть книги, так же серьезно изменившие мое мировоззрение. Я познакомился с Гомером, Эсхилом, Данте, Шекспиром, Мильтоном, Декартом, Спинозой, Гете, Байроном, Руссо, Прудоном, Марксом, Толстым, Ницше, Нервалем, Флобером, Бодлером… Я узнавал мир по книгам. Иногда мне кажется, что книги – это и есть истинный мир. В мою душу постепенно проникали новые системы знаний – гностицизм, манихейство, бахаизм, философия йезидов. Правда, все книги приходилось и приходится прятать в тайнике под полом, о существовании которого никто, кроме меня, не знает. Я вынужден делать это, потому что отец хоть и прививал мне любовь и симпатию к Западу, не обрадовался бы, узнав о том, что я читаю такую литературу. Страшно вспомнить, что он устроил, когда застал меня за чтением Достоевского. Он говорит о том, что есть книги и Книга. Читать надо Книгу. Но такой подход мне видится довольно узким. Все равно, что выучить в языке слова только на букву «а». Да и исламские ценности не кажутся мне достойными почитания. Я – еретик и безбожник по любым меркам. Ведь я одинаково ненавижу и христианскую, и мусульманскую цивилизации, и обездушенный буржуазно-урбанистический Запад, и престарелый феодальный Восток…

Но газеты-то он читает! И постоянно рассуждает о современной ситуации…

Пока очень трудно оценить, насколько страшны нынешние времена. Европа пожирает нас, мы пытаемся выступать против, опираясь на позиции панисламизма. Нет ни одного живого ростка… Многие эмигрируют, отрезая себя от собственной земли и собственной культуры. Это чудовищно. Но все, что на сегодняшний день написал Джебран Халиль Джебран, я считаю гениальным. На наших глазах поднимается, быть может, самый талантливый писатель за всю историю арабского мира. И появляется он невероятно далеко от родины…

Зарождающиеся «революционеры» не особенно привлекают, очень похоже, что они больше думают о своих государственных амбициях, чем о свободе нации. Если они придут к власти – одно правительство сменит другое, не более того. Я глохну от трескотни их речей. Все перемешивается, обесценивается и растворяется друг в друге. Культуры рушатся. Всемирная война начнется со дня на день. Все летит в пустоту…

 

(Окончание размыто)

 

25 января 1914 года

 ...Интересно, для чего я веду этот дневник? Сам я его перечитывать не собираюсь, давать прочесть кому-то еще – тем более... Если его кто-нибудь из прислуги увидит и передаст отцу, я же и пострадаю... Бессмысленное убийство времени... Наверное, это своего рода рисаля, послание в неизвестность.

 

(Следующие несколько страниц явно отсутствовали, а еще одна была написана совершенно непонятным для меня языком и ужасающим почерком.)

 

7 февраля 1914 года

Теперь я едва ли не жалею, что так разозлил отца своим вольнодумством. Мне пришлось делать то, что нужно ему. Он считает, что это будет мне уроком. Он даровал мне от своей щедрой злости, и теперь я мучительно наказан. Долгими были дни страданий, проведенные за высокой каменной оградой, но теперь я узнал о том, что находится за пределами стены; снаружи свободы не больше, чем внутри. Я стал выполнять самую мерзкую работу, какую только можно было представить. Я имею дело с людьми. Моя обязанность – нанимать работников на его фабрику... Фабрика по производству ковров. Требуются все – от грузчиков и курьеров до профессиональных ковроделов. Я истязаю людей... Мне это даже нравится. Раз всю жизнь издевались надо мной, то теперь я имею право отомстить... (несколько предложений неразборчивы) Разумеется, я работаю не один, мне помогают два моих заместителя – Мункар и Накир, отъявленные живодеры. Они могут выудить любую информацию из безработного, и сразу гонят неугодных (в этом месте текст поврежден). Наниматься приходят самые отборные отбросы общества. Уголовники, психопаты, нищие, проститутки, извращенцы, воры, дебилы, маньяки, инвалиды, бродяги и прочие оборванцы. Изгои по определению. Мое дело – нанимать и увольнять, увольнять нанятых, нанимать уволенных… Я – халиф в этом душном и гнилом мире нищеты. Я решаю, кому дать шанс, кого лишить его… Хорошо обещать работу женщинам, от них можно получить кое-что взамен, причем совершенно необязательно потом выполнять обещание. Некоторые приходят с детьми, давят на жалость. Рассчитывается со мною сам отец, какую зарплату платить мне, решает он. О да, у него власть, и он – самый быстрый из производящих расчет! Как правило, я получаю настолько мало, что мне едва хватает на еду.  

... ... ... ... ...

21 февраля 1914 года 

Один из просящих работу, человек по имени аль-Файюст, врач по образованию, сегодня сказал, что если я возьму его на фабрику с обещанием не уволить, он станет моим личным слугой и в любое время будет выполнять мои указания. Я думаю над его предложением.

 

2 марта 1914 года

Я схожу с ума. Многие нанятые вылетают с работы дня через два, а каждый день приходят целые армии безработных. И все клянчат, умоляют, просят, требуют, орут, заклинают, угрожают, ругаются, галдят, выпрашивают, льстят, подхалимничают, любезничают, подлизываются, прогибаются, вопят, канючат, горланят, стоят на коленях, кричат, рыдают, валяются в ногах, ревут, взывают. Нужно выбирать. Ненавижу выбор. Приходится выкидывать с работы тех, кто не выполняет ее, невзирая на то, что дома многих из них ждут жена и дети. Это моя работа. В Каире в это время уже довольно жарко. Я задыхаюсь от духоты, огромное количество людей, запах пота… Работа, работать, подрабатывать, работник, рабочий, заработок, раболепие, рабство, раб… Господствовать, государство, господство, господский, государь, господин, господь… Еще немного и я на самом деле свихнусь… Я не в силах терпеть этот ужас…

Один из уволенных, бывший уголовник, обещал зарезать меня. Половина из них готовы пойти на это, я уверен. Рабы едва ли лучше господ. Человек – худшее из живых существ, населяющих землю. Люди – самое большое из зол. Не существует никого равнодушнее и подлее этих созданий. Они гаже могильных червей, копошащихся в глине! Я ненавижу их!

 

(Снова отсутствуют страницы)

 

26 мая 1914

…Окончательно и бесповоротно: я говорю отцу, что больше не хочу работать на него… Я лучше умру, чем буду продолжать это… Пусть будет невыносимым мое умирание, но я предпочту его своей нынешней жизни. Но стоит ли пытаться объяснять ему что-то?

 

27 мая

Привратник Ибрахим не пустил меня. Только сказал, что отец больше не желает меня видеть… Вековые египетские традиции. Положение гуляма всегда было лучше, чем положение свободного феллаха. Свобода и счастье – вещи несовместимые, так же, как правда и жизнь. Рабы сами не хотят быть свободными. Здесь так было и при фараонах, при вавилонянах, при греках, при римлянах, так будет всегда, мы покорно приняли все атрибуты Древнего Египта. Деспотия, существовавшая веками, вряд ли когда-нибудь исчезнет. Здесь это наиболее приемлемая форма правления. Корни остаются в земле. Арабская пословица гласит: «Бей собаку, и она побежит за тобой». Битье определяет сознание. Араб – это собака, которая кусает того, кто убегает, но всегда лижет руку, занесенную для удара. И неважно, чья это будет рука – турка, европейца или такого же араба, имеющего власть; он не станет анализировать, не станет задумываться, он будет подчиняться, начнет со щенячьим энтузиазмом выполнять любые приказы. Мы оккупированы англичанами, но продолжаем оставаться частью Турции. Этот абсурд уже стал нормой. Мы полностью пропитаны ядом ада. Панегирики неспроста оказались здесь основным поэтическим жанром. Мои детские мечты о единой арабской нации, отчасти подкрепленные идеями Абдаллы Надима, Мустафы Камиля, Мухаммада Фарида и аль-Баруни (конечно, если отбросить исламские постулаты, хоть это и может покоробить самих мыслителей), сейчас уже кажутся мне абсолютно неосуществимыми. Арабская нация расколется и станет семьей ненавидящих друг друга плебеев. Почти все североафриканские земли уже превратились в колонии, а остальные вот-вот превратятся. У нас зарождаются буржуазные отношения… Скоро преподавание в египетских школах будет вестись на английском… Арабский язык мечется в предсмертной агонии. Алжирец скоро уже не поймет тунисца! Им будет проще общаться по-французски! Арабская словесность распадается на литературы разных ближневосточных стран. Единство языка – фундамент нации – крошится в мелкий песок, который ветер разносит по пустыне. Изнутри мою нацию, по капле выжимая кровь из ее сердца, разрывают на части бешеные псы правителей и служителей веры, пока первые связывают нас, вторые тянут костлявые руки к нашим карманам. Исток реки иссох. Восток превращается в огромное кладбище. Я родился в ужасное время, и я знаю только одно – еще страшнее придется тем, кто появится на свет лет через пятьдесят-шестьдесят, когда мы уже растворимся в этой чаше смешанного с медом яда…

В египетской земле я встречал одних лишь рабов, среди которых свободный человек – сирота. Они всасывают покорность вместе с молоком матери. Слуги стремятся стать господами, чтобы самим заиметь рабов. Раболепствуют перед правителями и унижают тех, над кем имеют хоть малейшую власть. Может ли что-нибудь изменить это? Я бы хотел изменить, но как? Я спросил:

Ибрахим! Ты исполнитель воли ничтожного существа. Неужели ты хочешь всю жизнь жить по законам лакеев и господ? Тебя ежесекундно предают смерти, а ты даже не замечаешь этого…

В ответ Ибрахим в гневе прогнал меня прочь, ударив кулаком по спине, а затем бросил вдогон несколько камней, что валялись на земле, один попал мне в затылок, другой в спину…

Иди, учи голодных собак, Тарик! – крикнул он мне вслед.

Кидайте в него камнями! – призвал он местных детей.

 

(Дата отсутствовала.)

Сегодня какой-то нищий из тех, у кого нет крова, разделил со мной кусок черствого хлеба. На его лице лежал покров страдания. Он спросил:

Как тебя зовут, бедняга?

Мое имя Денница, – ответил я...

Чужой для всех, живу в Городе Мертвых, царстве нищих, обители развалин, среди могил и склепов, ящериц и змей, питаюсь отбросами и падалью, сидя под золотыми лучами… Иногда Малик, мой новый приятель, умудряется раздобыть вино… Сижу, завернувшись в пыльную галабею. Греюсь у огня. В мою бороду каким-то образом вплелись змейки седины. Я выбрал уединение, ибо никто не способен изменить людей. На те немногие деньги, что у меня оставались, я купил лютню. Играю на ней таким же бродягам, как я… (На этом рукопись обрывалась.)

–    Странный старик, – подумал я, отложив тетрадь. – Неужели я собирался выбросить этот дневник? Каким чудом я сохранил его?..

На мшистом камне, поднимавшемся серой сопкой посреди синя моря, рос древний ясень. Никто не знал, сколько лет древу и как оно смогло пустить корни прямо в каменную твердь, обратив ее в землю, ведь сколько свет помнил этот камык, о который разбивались лазурные волны, всегда на нем рос исполин-ясень с размашистыми ветвинами. Островок был любимым местечком ясного сокола.

Сокол летал над синим морем весь день, и лишь когда начало темнеть, присел на одну из веток. И тут к камню подплыла белая лебедь, скользившая по тихим волнам. Обратившись в ясна сокола, над бескрайним морем летал Денница, а сестра его – Радуница купалась в теплом морюшке, обернувшись в белу лебедь. Сестрица с братушкой любили проводить дни над дрожащей зыбью безбрежных вод. Увидев пригорюнившегося на ветке ясеня брата, привечала его добрая Радуница да спрашивала:

–    Что ж ты, братец мой, братик родненький, сидишь грустен-грустнехонек? Затуманила ль печаль-ноченька ясны чистые твои глазоньки? Иль омрачила душу твою мятежную думы вещей боль злополучная? А может, скучно тебе в краю родном да тоскливо на родимом островочке? Расскажи сестре своей верной все, и утешить тебя постараюсь я…

–    Коней Солнца я хочу украсть, сестра, хочу вызволить я на волю их. Да подняться выше темных чащ, выше облаков, выше ясных звезд. А потом желаю дотла сжечь тьму, подарить хочу Солнечных Коней всему свету я!

–    Ой, не пугай меня, как же хочешь ты выкрасть сих Коней? Охраняют их стражи страшные, лики их – звериные да пасти их – свирепые, а взоры – хмурые да недобрые! И разгневается люто Сварог-бог, и не будет, брат, тогда ни пощады тебе, ни прощения!

–    Нет, сестрица, я все решил, благословь, пожелай добра, но не ругай и не отговаривай!

–    Что же, братец, делать мне с тобой? Вижу – не смогу удержать тебя… Благородное дело задумал ты, но нельзя выполнить его!

–    Знаю сам, сестра, ну и что с того? Пусть не выйдет, но хоть попробую…

И той ночью Денница пробрался в конюшни Всевышнего мимо грозных сторожей – рычащих львов, воющих волков, лютых псов, скалящих зубы щук и кричащих сов. Много было там стражей жестоких, охраняли конюшни они уж не первый год, да никогда не думали, что найдется тот, кто посмеет попытаться украсть Солнечных Коней, и потому обратившийся сперва в сокола, затем в крота, а потом в мураша мятежник сумел проникнуть в обитель Солнечной Конницы. Золотой свет озарял вытесанную в высокой скале пещеру. Кони с горящими во лбу звездами, запряженные в солнечную колесницу, били серебряными копытами о каменный пол, высекая пламенные искры. Бунтарь забрался на место возницы и во весь отпор погнал на волю закусивших удила Коней. Двери в один миг с петель были сорваны, стражи с ног сметены, и Денница уже летел над облаками, Колесница версту за верстой пробегала по небесам, оставляя за собой огненный след радуги… Солнечные Кони подняли своего седока выше звезд… Озарилася вся земля алым пламенем небесным. И открылось всем чудо дивное…

Не было предела гневу Сварога. От ужаса забились по углам стражи страшные. И затопал ногами ярый Бог, так что жуткий ураган поднялся надо всей землей. Загремел смертоносный гром, и попрятались все души живые, кто куда сумел. И погнался за Денницей Он, понесся за ним вдаль по радуге. И через тьму верст, лишь над Ра-рекой, Он нагнал его, и простер над ним Свою длань с копьем-молнией. Запустил копье Сварог в бунтаря, и Денница утренней звездой пал с небес в море синее. А Коней забрал грозный Сварог-бог, и вновь в темницу на горе заточил. Только сделал так, что теперь уже никто бы не смог выкрасть их опять. Скалу выше еще – до небес поднял, да утроил всю стражу лютую. И сказал тогда Сварог во всеуслышание:

–    Тать Денница был, конокрад нес зло! Но Кони мудрые его не послушались! Ведь никто, кроме Меня, не ведает, править как колесницей неистовой! Потому другой и не может взять и поскакать по облакам безнаказанно! Но скажу одно – если кто-нибудь да хоть раз еще посмеет забрать Коней Солнечных, ждет его та же участь позорная, что и этого вора проклятого!

А тело Сокола, одетое белой пеной, Ра-река, Волга-матушка обратно принесла. И качалось оно на волнах моря синего, друга вечного. Лебедь облетела все бескрайние просторы морюшка и нашла она своего братушку единственного. Похоронила его Радуница во мху, меж корней старого ясеня, склонившего ветви над могилою. Слезы сестры застыли в жарких лучах еще не сошедшей с небес радуги и обернулись в янтарь. А душа Денницы обратилась в падающую каждое утро звезду.

 

P.S. Нижеследующие извержения бреда, берущие свой исток из кипящего вулкана больного мозга, будут последней выходкой в этом жанре авторских ремарок, унаследованном от Сальвадора Дали и Ларса Фон Триера. Оценивать «Странный дневник» не берусь, любое произведение, написанное в хитрой форме записок, уже по умолчанию защищено от критики. Скажу лишь, что в общий контекст третьей части эта глава невероятно органично вписалась, так же как и данные изречения. Но, тем не менее, в последующих разделах ничего подобного вы уже не обнаружите, форма каждой из глав и так до невозможного канонична, посему добавлять и эту художественную деталь к очертаниям моего труда представляется неуместным.

На сем позвольте откланяться.